Печатный аналог: Киреев А.А. К вопросу о типологии азиатских границ России (I часть) // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2012. №4. С. 37–46. PDF, 643 Кб; Киреев А.А. К вопросу о типологии азиатских границ России (II часть) // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2013. №1. С. 50–70. PDF, 536 Кб.

Работа подготовлена при поддержке Аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала высшей школы». Проект «Разработка полидисциплинарного подхода к исследованию проблем безопасности в АТР в рамках инновационного направления антропологии международных отношений». 6.2263.2011.

Часть 1. Критический анализ основных направлений современных отечественных исследований границ России и Азии

В современную эпоху, когда внешние контакты обществ по своей интенсивности быстро приближаются к их внутренним отношениям, а в некоторых случаях и превосходят их, все более очевидным становится тот факт, что государственные границы принадлежат к числу важнейших общественных ресурсов. Осознание того, что границы могут быть для общества не только тяжким бременем и источником тревоги, но и мощным средством развития, имеет особую значимость для России. Обладая периметром государственной границы протяженностью свыше 61 тыс. км., Россия является величайшей пограничной державой мира.

Конечно, само по себе данное обстоятельство еще не может служить основанием для каких-либо преувеличенных ожиданий. Использование такого ресурса как граница — это деятельность, связанная с куда большими вложениями и рисками, чем эксплуатация месторождений углеводородов и других природных богатств российских земель. И, пожалуй, самым серьезным препятствием к его использованию является необходимость предварительных значительных инвестиций того, что можно было бы назвать интеллектуальным капиталом. Ведь государственная граница — это общественно-природный объект высокой системной сложности и большого типологического разнообразия. Условием эффективного, продуктивного управления подобным объектом является его комплексное научное изучение и решение целого ряда теоретических проблем.

Сама протяженность российского пограничного периметра достаточно ясно указывает на ту научную и практическую актуальность, которую имеет проблема его внутренней неоднородности. Различные формы ландшафтно-климатической, экономической, социально-демографической, культурной, религиозной и политико-административной дифференциации территории России и сопредельных с ней стран дают множество критериев для аналитического деления, сегментации этого периметра. Однако в этой многослойной мозаике российской границы присутствует исторический субстрат, заслуживающий, на мой взгляд, приоритетного исследования. Роль такого субстрата выполняет фундаментальное деление границы России на европейский и азиатский сегменты.

Исключительная глубина и устойчивость дифференциации российской сухопутной границы на европейскую и азиатскую части, местом встречи которых с конца I тыс. н.э. служило Северное Причерноморье (а точнее, западные пределы северо-причерноморских степей), а с XVIII в. — восточное побережье Черного моря [1], имеют под собой комплекс предпосылок, еще требующих своего внимательного изучения.

Наиболее общими и очевидными [2] из этих предпосылок являются различия природной и социетальной среды формирования европейских и азиатских границ. Сравнительно мягкий климат, отсутствие резко выраженных естественных (орографических) барьеров, лесные ландшафты на западном краю российских земель создавали в целом более благоприятные условия для колонизации, всех видов сообщений и, в конечном счете, лимогенеза, нежели те, что были на их азиатской окраине, где действие сурового континентального климата усугублялось огромными расстояниями, сложной структурой рельефа с труднопроходимыми горными массивами и, вместе с тем, наличием лишенных какой-либо природной защиты обширных степных пространств. Не меньшая контрастность была присуща европейскому и азиатскому порубежьям России с точки зрения этнокультурного облика, уровней и форм социально-экономического и политического развития прилегавших к ним обществ. Если на европейских рубежах Россия соприкасалась с культурно и отчасти этнически близким и относительно однородным христианским миром, страны которого в целом опережали ее в историческом развитии, то на азиатских границах картина была значительно более пестрой. Здесь непосредственными соседями Руси/России первоначально являлись разнообразные и значительно более далекие в расовом и культурном отношениях от ее великорусского ядра этнические общности тундры, лесной и степной полосы Северной Евразии, в большинстве своем безгосударственные и бесклассовые [3], а позднее — государства древних буддо-конфуцианской и мусульманской цивилизаций, социально-экономическая и политическая организация которых, однако, к моменту территориального сближения с Россией едва ли в чем-либо превосходили российские.

Специфика основных природных и общественных условий месторазвитий европейских и азиатских границ России не могла не оказать значительного влияния на темпы, направленность и результаты их генезиса. Не столь очевидным, но, судя по всему, не менее сильным дифференцирующим фактором для свойств двух главных сегментов российского пограничного периметра на протяжении длительного времени являлась и государственная политика. Геополитическая двуликость российского государства, в своих отношениях с Западом и Востоком не только преследовавшего различные цели, но и прибегавшего к разным дискурсам, стала реальностью задолго до петровской эпохи. При этом, в данном случае под разными дискурсами понимаются не только особенности символического, церемониально-дипломатического языка, но и одновременная укорененность российской власти в двух глубоко своеобразных формах мировосприятия. Это западно-восточное раздвоение культурно-психологических оснований и символических, нормативных и институциональных средств внешней, региональной и, практически не отделявшейся от них в то время, пограничной политики России может быть достаточно четко прослежено вплоть до середины XIX в.

В настоящей работе я постараюсь охарактеризовать воздействие названных предпосылок на генезис европейских и азиатских границ России, а также выявить содержание сложившихся в ходе этого процесса их важнейших типологических особенностей. При этом основное внимание будет уделено раскрытию специфики азиатских границ страны, тогда как особенности европейских рубежей будут затрагиваться лишь в качестве сравнительного материала. Это связано не только с относительно лучшей изученностью европейских границ, обусловленной, прежде всего, общей, не преодоленной до сегодняшнего дня географической асимметрией социогуманитарных исследований в России. Существенно и то, что исследователи этого сегмента российских границ имеют возможность, и во многих случаях необходимые основания, для того, чтобы опереться на опыт и концептуальные построения зарубежной и, в первую очередь, европейской, лимологии. Что же касается азиатской части пограничного периметра России, то пространственная и временная плотность его научного изучения пока остается разительно меньшей, а обоснованность применения в нем различных теоретических заимствований (как я далее намериваюсь показать) — весьма проблематичной.

Несмотря на пока сравнительно небольшой общий объем, массив отечественной научной литературы, посвященной вопросам формирования и развития азиатских границ России, демонстрирует (со второй половины 90-х гг. ХХ в.) высокие темпы роста и состоит на сегодня не только из описательных, но и из обобщающих, концептуальных и даже методологических, работ. Хотя теория и, в т.ч. типология, российских границ в Азии в настоящее время только начинают свое становление, уже беглый обзор позволяет констатировать существование в этой области двух в разной мере оформившихся направлений, маркерами которых выступают такие емкие категории как «фронтир» и «лимитроф».

Лидирующим из этих направлений, с точки зрения, как числа приверженцев, так и длительности и степени развития, безусловно, является концепция «фронтира». По мнению В. Н. Чернавской, впервые в современной историографии Азиатской России понятие «фронтир» было использовано в 1989 г. в научном докладе Е. В. Алексеевой, посвященном колонизационному движению на восток и освоению Русской Америки во второй половине XVIII — первой половине XIX вв. [20, С. 6]. Вместе с тем, на американском эмпирическом материале «фронтирная» концепция анализировалась в отечественной науке еще в советский период [3], а прямые параллели в характере процессов территориального роста российского и американского обществ проводились в работах отечественных исследователей, в частности Н. М. Ядринцева и Г. Н. Потанина, уже во второй половине XIX в. [1, С. 429–432].

Тем не менее, заслуга создания и первоначальной разработки «фронтирной» концепции принадлежит американским, и, шире, англоязычным, исследователям. Основоположником данной концепции и возникшего под ее влиянием с концаXIX в. научного направления является американский историк Ф.Дж. Тернер, определявший «фронтир» как границу между освоенными и неосвоенными территориями [25]. Следует подчеркнуть, что помимо подвижности, важнейшей чертой границы этого типа для Тернера был ее общественный, вольно-переселенческий характер: исходя из тернеровского подхода, американское государство являлось скорее продуктом «фронтира», нежели его создателем [1, С. 213–214].

На протяжении всего ХХ в. популярность «фронтирной» концепции, несмотря на ее острую критику в США, во всем мире неуклонно возрастала. Свои «фронтиры» были обнаружены в различных регионах планеты — от Канады до Южной Америки и Австралии [21; 22; 24]. В то же время, параллельно с расширением научного и вненаучного употребления данного понятия в тернеровском значении, оно приобретало и иные, дополнительные смыслы. Уже в первой половине ХХ в. «фронтиром» начинают именовать любую зональную границу, не только общественную, но и государственную, если последняя отличалась от «линейной» границы современного национального государства (например, границу империи) [4]. Возможно, что такая трактовка «фронтира» восходит к изданной в 1916 г. работе английского геополитика Т. Х. Холдича, в которой проводилось концептуальное различие между пограничной полосой (frontier) и пограничной линией (boundary) [12, С. 119].

Подобный же процесс расширения объема понятия «фронтир» в настоящее время характерен и для исследований азиатских границ России. В рамках их изучения «фронтирная» концепция все более воспринимается как некое универсальное средство, пригодное для описания и анализа всех направлений и участков российской экспансии XVIXX вв. на Восток — от Кавказа до Аляски [5]. К этой концепции или, по крайней мере, к ее центральному понятию считают необходимым прибегать авторы исследований по проблемам и вольно-народной, и правительственной колонизации, а также по вопросам внешней политики и военных захватов Российской империи в Азии [5; 6; 14; 17]. Более того, в некоторых отечественных работах понятие «фронтир» приобретает футурологический оттенок и применяется к рубежам, пролегающим в киберпространстве и даже в космосе [15, С. 100].

В отличие от понятия «фронтир», категория «лимитроф» встречается в работах исследователей азиатских границ России заметно реже. Если «фронтирная» концепция сегодня взята на вооружение представителями уже довольно широкого круга социогуманитарных наук, то «лимитрофная» — связана в основном с такими дисциплинами как политология, геополитика и теория международных отношений.

Хотя в международно-политической практике это понятие эпизодически употреблялось с XVIII в. [6] [11, С. 25], в научный оборот оно было введено относительно недавно — в 90-е гг. ХХ в. — благодаря усилиям российских ученых С. В. Хатунцева и В. Л. Цымбурского. Отвлекаясь от некоторых разногласий, можно сказать, что в целом оба эти автора трактовали «лимитроф» как протянувшуюся через Евразию широкую зону (полосу) межцивилизационного пограничья [18; 19].

Следует отметить, что явления подобного же рода зачастую рассматриваются в различных социогуманитарных исследованиях (в т.ч. посвященных Азиатской России) под другими терминами (например, «буферная территория» или «контактная зона») [2; 4; 7; 11]. Это указывает на значительный познавательный потенциал «лимитрофной» концепции, существующие возможности для ее много- и междисциплинарного развития, проведения сравнительных исследований и построения масштабных теоретических обобщений.

Вместе с тем, серьезным препятствием к реализации потенциала этой концепции является наблюдающаяся тенденция к метафоризации понятия «лимитроф», к его превращению в многозначный, содержательно перенасыщенный символ. В разных исследованиях и даже одновременно в одной и той же работе «лимитроф» выступает в качестве то рубежа, то вполне самодовлеющего пространства (региона (регионов) или страны (стран)), представляется как межцивилизационная и как межгосударственная территория, ассоциируется и с внешним окружением государства и с его внутренними периферийными районами [7] [7, С. 106–107, 111; 13, С. 5; 16, С. 15–20].

Такая семантическая многогранность категории «лимитроф» свидетельствует о том, что сегодня за ней скрывается целый комплекс более или менее тесно сопряженных (а порою просто случайно связанных) явлений. Дальнейшее продуктивное изучение этих явлений настоятельно требует разделения данной категории на ряд более точно и узко дефинированных понятий.

С точки зрения целей данного исследования особый интерес представляет вопрос о соотношении понятий «лимитроф» и «фронтир». В научной литературе, рассматривающей особенности азиатских границ России, эти понятия (если учитывать упоминавшийся выше термин-заместитель «лимитрофа» — «буферная (барьерная) территория») в некоторых случаях употребляются совместно и взаимодополнительно [8, С. 14–17; 10, С. 10–14; 16, С. 13–20]. В этих работах азиатская граница России описывается как носительница одновременно «фронтирных» и «лимитрофных» черт. Более того, поскольку многие из таких черт содержательно совпадают (зональность, подвижность, стихийность), то понятия «фронтира» и «лимитрофа» оказываются почти синонимами, практически сливаются друг с другом.

Таким образом, для современных исследований азиатских границ России характерны размытость и логическая несоотнесенность понятий, претендующих на выражение сущностной специфики изучаемого объекта. При этом, практика их нынешнего использования исследователями говорит о том, что азиатскому сегменту российских границ свойственны не только общие особенности, но и значимая внутренняя неоднородность, которая, однако, до сих пор не нашла воплощения в какой-либо четкой типологической схеме. С отсутствием подобной достаточно определенно сформулированной типологии тесно связана и вторая актуальная проблема — неясность пределов географической и хронологической применимости понятий «фронтир», «лимитроф» и других категорий лимологического анализа, а значит и невозможность последовательного описания процессов исторического генезиса границ России в Азии.

Построение типологии азиатских границ России, прежде всего, требует уточнения определений понятий, которые должны стать ее главными составляющими. Место исторически и логически исходного элемента в этой типологии, с моей точки зрения, принадлежит понятию «фронтир». Определяя место «фронтира» таким образом, я отталкиваюсь от первоначального, тернеровского, его понимания, как негосударственной (в т.ч. догосударственной), общественной границы, текущего результата стихийного, вольно-народного колонизационного процесса. Из общественной природы «фронтира» вытекают такие его признаки как высокая, перманентная (объективная и субъективно полагаемая) подвижность, связанная со стихийностью формирования границы; зональная территориальная форма, отражающая неравномерность, мозаичность заселения и освоения новых земель; нерегулируемость, отсутствие или номинальность государственного контроля над границей и трансграничными контактами.

Как уже отмечалось, в западных, а под их влиянием и в отечественных, исследованиях, «фронтир» часто противопоставляется границе линейного типа. Действительно, если охарактеризовать «линейную» границу по тем же параметрам, которые были использованы выше в описании «фронтира», то можно увидеть, что эти типы рубежей во многом противоположны. «Линейным» границам свойственны выражаемая в идеале их «нерушимости» и закрепляемая международно- и национально-правовыми нормами высокая стабильность; точно (линейно) зафиксированные в результате делимитации и демаркации географические координаты; основанная на системе развитых институционально-правовых механизмов (погранохранных, таможенных, миграционных и иных) комплексная регуляция трансграничных потоков. Высокий уровень организации границы линейного типа соответствует структурной сложности исторически наиболее развитой формы государства (социальной системы) — государства-нации, органической частью которого эта граница является.

Имея под собой достаточно прочные основания, типологическая дихотомия «фронтирной» и «линейной» границы сама по себе, однако, слишком упрощает описываемый ею процесс исторического развития границ. Исходя из того, что главным вектором этого развития является прогрессирующее огосударствление границы, историческая типология границ не может не учитывать факта существования форм государственной организации, отличных от современного государства-нации. Эти, в целом более примитивные с точки зрения своей структуры, государства часто принято объединять под именем «доиндустриальных» [8]. Внешние рубежи подобных «доиндустриальных» государств обладают существенными особенностями, которые, по мнению автора, можно обобщить в понятии «широкая» граница. К основным признакам «широкой» границы я отношу периодическую подвижность, связанную с волнообразным, пульсирующим характером государственной экспансии и представлением о временности каждого из достигнутых в ходе нее рубежей; зональную форму, обусловленную неделимитированностью (в т.ч. вполне сознательной) пределов государственного суверенитета, его градуированной (в виде концентрически расходящихся от центра сфер фактической и символической власти) природой [9]; военно-политическую регуляцию трансграничных потоков, при низкой актуальности иных регулятивных задач и неразвитости соответствующих механизмов государственного контроля.

Как можно видеть из этого схематического описания, «широкая» граница особым образом соединяет в себе, синтезирует характеристики «фронтира» и «линейной» границы, занимая тем самым промежуточную, переходную позицию в задаваемой ими исторической типологии. Здесь необходимо подчеркнуть, что предлагаемая схема рассматривается автором именно как типология, а не как стадиальная теория развития. Выделенные типы расположены в исторической последовательности их появления и порядке возрастания сложности их организации (производной от сложности формирующих их социальных систем). Однако это не означает, что указанные типы должны в той же последовательности, с необходимостью и необратимостью, присутствовать в развитии каждой конкретной границы. Напротив, в истории отдельного территориального рубежа черты «фронтира», «широкой» и «линейной» границы могут сменяться как в прямом, так и обратном порядке, и в различной последовательности. Более того, разные участки границы одного и того же государства (общества) или его региона в одно и то же время могут иметь различную типологическую сущность.

Что же касается категории «лимитроф», то, на мой взгляд, она не может быть непосредственно включена в представленную типологию. Понятие «лимитрофа» скорее относится не к границам в собственном смысле слова, но к явлениям более высокого географического ранга — пространствам, а точнее — к промежуточным социальным пространствам, разделяющим более крупные и плотнее структурированные. «Лимитроф» выступает месторазвитием некоторого общества или ряда обществ, и в силу этого является не только объектом, но и субъектом пространственных отношений. Подвергаясь мощному воздействию смежных более развитых социальных систем, «лимитроф», в отличие от границы, не является их органической частью. Он формируется не только извне, но и изнутри, под действием своих собственных закономерностей и принимаемых его представителями решений. Условиями существования «лимитрофа» являются, во-первых, наличие пронизанных «гравитационными полями» соседствующих социальных систем (обществ и государств), но не поглощенных ими «ничейных земель», а, во-вторых, низкая степень огосударствления границ этих систем, и, как следствие, их высокая проницаемость, слабо регулируемая контактность.

Подобные условия характерны для эпохи «доиндустриальных» обществ и государств с границами «фронтирного» и «широкого» типов. Именно эта эпоха и является временем расцвета между- и трансграничных пространств, которые можно отнести к категории «лимитрофов». Формирование же современных государств-наций, сопровождающееся разделом «ничейных земель» и укреплением государственного контроля над границами, ведет к разрушению аутентичных «лимитрофов», остатки которых сохраняются в некоторых случаях лишь в виде удерживающих определенную специфику в структуре национальных пространств «приграничий» («borderlands»).

ЛИТЕРАТУРА К ЧАСТИ 1

1. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике. XVI-XX вв./ В. В. Алексеев, Е. В. Алексеева, К. И. Зубков, И. В. Побережников. М., 2004. 600 С.
2. Арутюнова-Фиданян В.А. Армянско-византийская контактная зона (X-XI вв.). М.: Наука; Восточная литература, 1994. 236 С.
3. Болховитинов Н.Н. О роли «подвижной границы» в истории США: (Критический анализ концепции Ф. Тернера) // Вопросы истории. 1962. №9. С. 57–74.
4. Воскресенский А.Д. Китай и Россия в Евразии: Историческая динамика политических взаимовлияний. М.: «Муравей», 2004. 600 С.
5. Ганопольский М. Г., Литенкова С.П. Тюменский фронтир (методологические заметки) // Вестник Тюменского государственного университета. 2005. №4. С. 187–192.
6. Дубман Э.Л. Некоторые особенности освоения юго-востока Европейской России в конце XVI — начале XVIII в. // Вестник СамГУ. 2009. №7. С. 6–11.
7. Замятин Д.Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. СПб.: Алетейя, 2003. 331 С.
8. Замятин Д.Н. Феноменология географических образов // Социологические исследования. 2001. № 8. С. 12–21.
9. Классен Х.Дж.М. Теория раннего государства сегодня // Политическая антропология традиционных и современных обществ: материалы международной конференции /отв. ред. Н. Н. Крадин. Владивосток: Изд. дом Дальневост. федерал. ун-та, 2012. С. 190–218.
10. Лысенко А.В. Концептуальные основания изучения культурных ландшафтов Северного Кавказа в контексте феномена пограничности // Вопросы современной науки и практики / Университет им. В. И. Вернадского. 2009. № 1. С. 8–16.
11. Маргарян Е.Г. На стыке римского и восточноэллинистического цивилизационных «номосов». Из истории приевфратской контактной погранзоны //Актуальные проблемы современных политико-психологических феноменов: теоретико-методологические и прикладные аспекты: материалы международной научно-практической конференции 10–11 марта 2012 года. Пенза-Ереван-Колин: Научно-издательский центр «Социосфера», 2012. С. 5–33.
12. Основы регионоведения./ Под ред. И. Н. Барыгина. М.: Гардарики, 2007. 399 С.
13. Пикулин А.Ю. Лимитрофы как межцивилизационные пространства // Региональные исследования. 2008. №2. С. 3–7.
14. Побережников И.В. Азиатская Россия: фронтир, модернизация // Известия УрГУ. Сер. 2. Гуманитар. науки. 2011. № 4. С. 191–203.
15. Приходько Н.Н. Фронтирная теория в геополитике на востоке России // Вестник ТГУ. 2007. №298. С. 98–102.
16. Ремнев А.В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX — начала ХХ веков. Омск: Изд-во Омск. гос. ун-та, 2004. 552 С.
17. Ремнев А. В., Суворова Н.Г. На фронтирах империи // Tartaria Magna. 2011. №1. С. 16–36.
18. Хатунцев С.В. Новый взгляд на развитие цивилизаций и таксономию культурно-исторических общностей // Цивилизационный подход к истории: проблемы и перспективы развития. Ч.1. Воронеж, 1994.
19. Цымбурский В.Л. Земля за великим Лимитрофом: от «России-Евразии» к «России в Евразии» // Бизнес и политика. 1995. №9. С. 50–62.
20. Чернавская В.Н. «Восточный фронтир» России XVII — начала XVIII века. Владивосток: Дальнаука, 2003. 176 С.
21. Eccles W.J. The Canadian Frontier. N.Y., 1969.
22. Hennessy A. The Frontier in Latin American History. L., 1978.
23. Lattimore O. Studies in frontier history. Collected papers. 1928–1958. L.: Oxford University Press, 1962.
24. Perry T.M. Australian’s First Frontier. L., 1963.
25. Turner F.J. The Significance of the Frontier in American History // The Annual Report of the American Historical Association. 1893. P. 199–227.

Часть 2. Историко-географический обзор лимогенетических процессов, происходивших в северном и южном секторах Азиатской России во II тыс. н.э.

Переходя к обзору конкретно-исторического содержания процессов формирования границ в Азиатской России, нельзя обойти вопроса о внутренней географической дифференциации последней. Обширное пространство Азиатской России объективно разделено на большое число разнотипных и разноуровневых физико-географических и социально-географических регионов. Воздействие их существования на лимогенетические процессы достаточно существенно для того, чтобы стать предметом специальных научных исследований. Однако в настоящей работе я остановлюсь только на одном способе географической дифференциации Азиатской России, который по комплексности и долговременности своего влияния на генезис ее границ, на мой взгляд, далеко превосходит все остальные. Речь идет о разделении изучаемой части страны на северный и южный пояса исходя из ландшафтно-климатических особенностей.

Выявление особенностей северного и южного поясов Азиатской России, присутствующих не только в их природных условиях, но и в тесно связанных с ними параметрах внешнесоциетальной среды и самого российского общества этих регионов, позволяет уточнить содержание и действие общих специфицирующих факторов азиатского лимогенеза, охарактеризованных в предыдущей части статьи. Выделение на этой основе в Азиатской России двух секторов лимогенеза дает возможность зафиксировать наиболее важные проявления его внутренней неоднородности. Основное значение дифференциации южного и северного секторов лимогенеза состоит в происходящем от первого ко второму углублении историко-типологических отличий расположенных в данных секторах границ от «европейских», в нарастании их «азиатскости».

Проблему широтной регионализации можно считать традиционной для исследований Азиатской России. Мысль о том, что природные и общественные условия северной и южной частей этого макрорегиона определили значимые особенности их заселения и освоения русскими неоднократно выражалась уже в трудах дореволюционных авторов. В отдельных случаях, как например в работе М. И. Венюкова [2], специфика хронологии и форм колонизации северной и южной полосы Азиатской России рассматривалась в связи с процессами формирования ее границ. С большими отчетливостью и обоснованностью конкретными данными тезис о наличии связи между условиями среды, типами колонизации и формами лимогенеза в северной и южной полосе Сибири и РДВ проводился в ряде научных работ советского [19] и постсоветского [1; 3; 20] периодов.

Однако до сих пор различные виды зависимости границы от природной и социетальной среды и колонизирующего ее общества применительно к Азиатской России анализировались в узких пространственно-временных рамках и в отрыве друг от друга. Комплексное изучение сложного порядка отношений между ландшафтом и климатом азиатской части России, демографическими, социально-экономическими и политическими структурами встретившихся на этом пространстве обществ и параметрами их границ остается пока делом будущего. Далее я постараюсь представить лишь предварительную характеристику этих отношений в той мере, в какой она необходима для выявления основной специфики лимогенезов в северном и южном секторах изучаемого макрорегиона.

Физико-географической основой выделения северного сектора лимогенеза в Азиатской России являются ландшафтно-климатические зоны арктических пустынь, тундры, тайги, подтайги и широколиственных лесов. Таким образом, в пределах северного сектора, значительно расширяющихся в направлении с запада на восток и заключающих в себе почти все российское побережье Тихого и Северного Ледовитого океана, располагается примерно две трети пространства Азиатской России в советских границах 1991 г. и подавляющая часть азиатского пространства современной РФ. В силу множества составляющих природных условий ландшафтных зон северного сектора (низкий средний уровень и большая амплитуда температур, переувлажененность и снежность, бедность почв и распространенность «вечной мерзлоты», лесистость, скудость растительных кормовых ресурсов и др.), они в целом значительно менее благоприятны для жизни и хозяйственной деятельности человека, чем условия не только Европейской России, но и южного сектора России Азиатской. Лимитирующее воздействие на демографические и социально-экономические процессы ландшафтно-климатических факторов усугубляется спецификой рельефа северного сектора, значительная доля (до 50%) поверхности которого покрыта горами. Помимо прочего, гористый рельеф этого региона (наряду с крупными и разветвленными речными артериями и широкими заболоченными пространствами) создавал серьезные трудности для налаживания различных видов сообщений, особенно в широтном направлении. Вместе с тем, та же сложная пересеченность территории северного сектора разного рода естественными барьерами (лесными, речными, горными и иными) формировала объективные предпосылки для обеспечения его относительной безопасности.

Характер природных условий северной полосы Азиатской России, а также их высокая устойчивость, сравнительно малая подверженность антропогенным изменениям, в решающей степени определили демографическое, социально-экономическое и политическое состояние аборигенных обществ, размещавшихся здесь к моменту прихода русских. Большая часть коренного населения Сибири и Дальнего Востока существовала в условиях присваивающей экономики (охота и рыболовство) и близких к ней примитивных форм производящего хозяйства (оленеводство), сопряженных с подвижным («бродячим») или кочевым образом жизни и редким, дисперсным расселением. Разбросанные по огромной территории небольшие родовые общины являлись высоко автономными социально-экономическими и управленческими единицами. Их племенные объединения обычно не отличались сплоченностью, и поддерживались скорее брачно-родственными и культурно-религиозными, нежели политическими связями [7, С. 19–22].

Что касается пространства, сопредельного с северной полосой Азиатской России, то на севере и востоке оно состоит из крупных морских акваторий, долгое время игравших в основном изолирующую роль, и немногих участков суши (Аляска, Хоккайдо), сходных с данным регионом по природным параметрам и вплоть до конца XVIII в. населенных народами, близкими к его аборигенам по уровню общественного развития. Таким образом со стороны большей части своего внешнего периметра северный сектор лимогенеза был объективно огражден от каких-либо значимых внешних влияний.

Несмотря на общую неблагоприятность природных и непривлекательность общественных условий северной полосы Азиатской России, она довольно рано стала объектом русской колонизации. Проникновение восточнославянского населения (в основном из новгородских земель) за Урал, судя по всему, началось в XI в., а уже в XV в. его присутствие в нижнем течении Оби было постоянным [1, С. 164; 20]. Опережающее развитие (до XVII в.) северного направления колонизации Сибири было обусловлено геополитическим положением, в котором оказалось само колонизирующее общество: под натиском сначала половцев, а затем татар демографическое и социально-экономическое ядро древнерусской народности в течение нескольких столетий сдвигалось на северо-восток Русской равнины.

Еще в доермаковский период главной движущей силой колонизации северной части Азиатской России стал маховик массового пушного промысла, раскручивавшийся в свою очередь динамикой международного рынка. После завершившегося к концу XVI в. разрушения Сибирского ханства, которое являлось единственным государственным образованием в пределах северного сектора лимогенеза, вольно-народное промысловое освоение данного региона более не наталкивалось в нем на серьезные внешние преграды. Кроме того, вплоть до XIX в. оно практически крайне слабо регулировалось со стороны российских властей.

Высокая прибыльность, а на начальном этапе (при занятии новых, еще не эксплуатировавшихся угодий) и сверхприбыльность, промысловой деятельности [10], во многом стихийные, нерегулируемые государством формы ее организации [11]резко ускоряли процесс освоения. Именно благодаря этому вольно-промысловому характеру пионерного освоения путь до Тихого океана был пройден им менее чем за 60 лет. В то же время, оборотной стороной исторической стремительности этого процесса были его поверхностность и неустойчивость: первая, промысловая, колонизационная волна оставила по себе очень «бледный» материальный, инфраструктурный след, а составлявшие ее миграции сопровождались обычно весьма значительным (почти симметричным) обратным движением мигрантов из Сибири в Европейскую Россию или из новоосвоенных районов в староосвоенные.

Промысловой колонизации северного сектора был свойственен своеобразный тип (рисунок) территориальной структуры освоения и расселения, который можно назвать маршрутно-узловым [12]. Основу этой территориальной структуры образовывали торговые (обменно-распределительные) дороги и ветвящиеся от них промысловые (собственно производственные) пути. На этих дорогах и путях возникали соответственно обменные, производственные или функционально комплексные узлы, имевшие форму острогов, зимовий и стоянок.

К концу XVII в. за некоторыми из торгово-промышленных коммуникаций, располагавшимися главным образом в южных районах северного сектора закрепилась роль постоянных и основных транспортных и миграционных артерий этого региона и Азиатской России в целом (Сибирский тракт). Размещавшиеся на них функциональные узлы дали начало ряду крупных и крупнейших сибирских городов [1, С. 164–166, 274–275; 4, С. 118–119]. Однако большая часть территориальной структуры промыслового расселения и освоения носила временный характер. Функционирование составлявших ее путей и пунктов было периодическим (сезонным или нерегулярным), срочным или разовым. Названные особенности структуры промыслового расселения/освоения непосредственно обусловили специфику лимогенетических процессов в северном секторе.

Как уже отмечалось ранее, граница русской колонизации как северной, так и южной полосы Азиатской России в отечественной научной литературе обычно определяется в качестве фронтирной. Если исходить из признаков фронтирной границы, выделенных мной в первой части статьи, то применительно к периоду промысловой колонизации северного сектора XV — середины XIX вв. такое определение имеет под собой некоторые основания. Граница колонизируемой промысловиками территории безусловно обладала такими чертами как высокая подвижность и практическая нерегулируемость, свобода от любых видов систематического государственного контроля. Однако, вместе с тем, ей не была присуща свойственная фронтиру зональная пространственная форма, то есть форма непрерывной, сплошной передовой полосы. Это вполне закономерно, ведь концепция фронтира изначально создавалась Ф. Тернером на основе наблюдений, прежде всего, за земледельческой колонизацией американского Запада, для которой была характерна не маршрутно-узловая, а более равномерная и плотная территориальная структура хозяйственного освоения и тесно связанного с ней распределения населения — площадная [3, С. 188–189].

Маршрутно-узловой рисунок промысловой колонизации, таким образом, должен был сформировать границу, подобную фронтиру по параметрам устойчивости и контроля, но отличающуюся от него по своей пространственной форме. Такую границу в дальнейшем я буду именовать «точечной». С формальной точки зрения, точечная граница представляет собой более или менее разреженный ряд из передовых пунктов маршрутно-узлового расселения/освоения, непрерывный контур которого существует только в сознании современников (или исследователей).

Признание авангардной роли в колонизации северного сектора Азиатской России в период до середины XIX в. ее вольно-народной составляющей не означает отрицания значения ее правительственного, государственно-управляемого компонента. Правительственное, военно-политическое заселение и освоение зауральских земель с конца XVI в., как правило, пространственно сопутствовало промысловому [13], институционально и социально переплетаясь с ним. Ватаги промышленников нередко объединялись с отрядами служилых людей [14], а в случаях совпадения географической направленности частного и государственного интересов — могли получать от сибирских воевод материальное содействие и документы, наделяющие их полномочиями представителей власти [20]. Тесная связь процесса правительственного заселения и освоения региона с торгово-промышленной экспансией (а по сути, зависимость от нее) на длительное время определила все тот же маршрутно-узловой рисунок его территориальной структуры. Формируясь путем наслаивания на торгово-промысловую (в особенности на ее наиболее устойчивые, каркасные звенья), административная территориальная структура северного сектора, вместе с тем, совпадала с ней не полностью. Такое же, и даже еще более значительное, несовпадение (при сходстве территориальной формы) было характерно и для внешних границ вольно-народной и правительственной колонизации этого региона.

Специфика территориальной структуры правительственной колонизации выражалась, прежде всего, в ее существенно меньшей плотности, «крупноячеистости», а также в ее в целом тыловом положении, в отдаленности (порою на десятки и сотни километров) от пионерного края вольно-народного освоения региона. Общей причиной несовпадения территориальных структур двух типов (потоков) колонизации являлось нараставшее со временем расхождение, дивергенция приоритетных для них соответственно экономических и военно-политических интересов. В формировании сети административных пунктов в северной полосе Сибири и РДВ соображения частной и артельной выгоды постепенно вытеснялись задачами обеспечения казенной прибыли, полицейского контроля и внешней безопасности. В результате эта сеть все отчетливее тяготела к внутренним районам промыслового освоения, более эффективным с точки зрения осуществления ясачной и оборонительной политики, а впоследствии также развития государственного сельского хозяйства и промышленности.

Специфичность территориальной структуры правительственной колонизации конца XVI — первой половины XIX в., на мой взгляд, позволяет говорить о существовании в этот период связанной с ней границы особого типа, частично географически совпадавшей с «точечной», но в основном пролегавшей позади нее [15]. Эта граница, которая далее будет именоваться «форпостной», также как и «точечная», характеризовалась подвижностью (при этом, частота ее перемещений была, безусловно, меньшей) и пунктирной пространственной формой (хотя расстояния между составлявшими ее административными пунктами были обычно существенно большими). Главной же особенностью границы «форпостного» типа было то, что в образовывавших ее разноуровневых центрах государственной власти — острогах (позднее, городах), крепостях, станицах и постах — трансграничные потоки подвергались более или менее регулярному военно-политическому, а иногда и таможенному, контролю.

Формирование, расширение и функционирование «точечной» границы, сыгравшей решающую роль в складывании государственной территории России, ее постепенное замещение границей «форпостного» типа продолжались в северном секторе лимогенеза в течение нескольких столетий. Историческая живучесть этих типов границы и стоящих за ними маршрутно-узловых территориальных структур, в обновленных формах во многом продолжающих определять пространственную организацию региона до сих пор, коренится, прежде всего, в исключительной ригидности природной среды северного сектора, в ее объективно малой подверженности антропогенным изменениям. Тем не менее, около середины XIX в. лимогенетические процессы в северном секторе вступили в новый период своего развития. Предпосылкой к начавшейся в 50-е — 60-е гг. XIX в. типологической трансформации российских границ в этом секторе послужило возрастание международной напряженности в СВА, связанное с завершением первоначального раздела в этом регионе «ничейных» земель и включением его в географическую сферу столкновения интересов великих держав. Последовавшая затем череда прямо затрагивавших СВА военных конфликтов, кризисов и фаз конфронтации — от Крымской войны до «холодного» противостояния СССР и США — заставляла правительство уделять северному сектору, и, в первую очередь, его тихоокеанскому участку, значительно больше внимания, чем раньше. В целях обеспечения безопасности Тихоокеанской России, неотделимого от ее интеграции и унификации с европейской частью страны, российские власти форсировали пограничное строительство в регионе, ориентируясь при этом на уровень развития, уже достигнутый на западных границах. В тесной связи с военно-оборонительными, и в т.ч. пограничными, мероприятиями была расширена государственная колонизация РДВ, которая в этот период окончательно отодвинула на второй план или подчинила себе стихийные миграционные и хозяйственные процессы [1, С. 50, 65–71; 7, С. 231–237].

Пограничная политика, проводившаяся российским государством в северном секторе с середины XIX в. до настоящего времени, конечно, не может рассматриваться как некий содержательно однородный, непрерывный и последовательный процесс. Ее история состоит скорее из ряда всплесков государственной активности, разделенных порой весьма продолжительными периодами стабилизации или попятного движения. Тем не менее, с типологической точки зрения, наиболее устойчивой, доминирующей тенденцией этой политики являлось построение в северном секторе Азиатской России границы линейного типа, создание которой в европейской части страны развернулось еще в начале XVIII в.

Историческая неосмысленность, ситуативность и реактивность многих политических шагов государства, не в меньшей степени, чем условия природной и общественной среды, обусловили значительную структурную и географическую неравномерность развития системы границы в изучаемом регионе.

Хронологически первым объектом приложения усилий правительства стала территориальная структура, пространственная форма российской границы в северном секторе. Процесс изменения этой формы был инициирован в первую очередь не на физическом, а на символическом, нормативно-правовом уровне. В одностороннем порядке попытки юридически оформить и даже местами демаркировать границу Российской империи на побережье Чукотки, Аляски и в районе южных Курил были предприняты еще в 1786–1789 гг. [16] [17, С. 22, 56–57]. В двухстороннем, международно-правовом, порядке российские границы в Северной Пасифике были впервые зафиксированы в 1824 и 1825 гг., в результате заключения конвенций о разделе владений на североамериканском континенте соответственно с США и Англией [17, С. 87–93]. Однако международно-правовая делимитация и демаркация российских рубежей вдоль евразийского побережья Тихого океана началась только во второй половине XIX в. Так, в 1855 г. договором между Россией и Японией была делимитирована граница в районе южных Курил (в проливе между островами Уруп и Итуруп). В 1867 г. договор между Россией и США делимитировал их границу в районе Берингова и Чукотского морей [17, С. 72–93]. Процесс международно-правового оформления более отдаленных от суши участков морской границы России (точнее, ее исключительной экономической зоны) на Тихом океане был начат значительно позже (с 70-х гг. ХХ в.) и остается незавершенным до настоящего времени [23].

Следует отметить, что сами по себе делимитация и демаркация границы, даже проведенные с максимально возможной юридической корректностью и технической точностью, не достаточны для придания ей собственно линейной географической формы. Линейная форма границы возникает в результате пространственного соединения зафиксированного международно-правовыми средствами предела государственного суверенитета с рубежом физического, демографического и социально-экономического, присутствия данного государства, т.е. с контурами его фактической власти. Между тем, непрерывный рубеж такого физического присутствия на тихоокеанском (не говоря уже об арктическом) побережье России все еще не сформировался. Начиная с 50-х гг. XIX в. российское правительство предпринимало (эпизодические) меры по уплотнению ряда форпостов, расположенных вдоль морских берегов, и их связыванию между собой надежными транспортными коммуникациями (в основном, прибрежными каботажными маршрутами). Наиболее значительных результатов (во многом, утраченных сегодня) эта политика целенаправленного заселения и освоения побережий достигла к концу советского периода [22, С. 153–154]. Тем не менее, и в это время вдоль береговой черты северного сектора лимогенеза не появилось равномерно плотного ряда населенных пунктов, интегрированных постоянной, регулярно функционирующей линией коммуникаций. Подобные достаточно прочные межфорпостные коммуникационные линии возникли в прибрежных районах лишь отдельных анклавов заселения/освоения (южные части Приморья, Хабаровского края и Камчатки, восток Чукотки и Сахалин).

С еще более труднопреодолимыми препятствиями столкнулся процесс пространственного совмещения рубежей физического (фактического) и юридического присутствия государства. Как уже отмечалось, с середины XIX в. российская граница в северном секторе (на тихоокеанском и отчасти на арктическом участке) в международно-правовом плане строилась как морская. Вместе с тем, в силу естественных причин, даже в самых благоприятных климатических условиях и вблизи берегов, освоение морских акваторий отличается сравнительно низкой плотностью. Тем более это касается районов моря, отдаленных от побережий, и в т.ч. особых правовых зон (прилежащей, исключительной экономической, шельфовой), различные формы суверенитета на которые были распространены СССР, а затем РФ в 70-е — 90-е гг. ХХ в. [15, С. 442–446; 18, С. 165–167, 171–174, 285]. Таким образом, сам морской характер границы объективно затрудняет построение единого, одновременно фактического и юридического, рубежа государства, способствует неравномерности, поясности освоения пространства и, в конечном счете, градуированию государственного суверенитета.

В целом, в настоящее время пространственная форма российской границы в северном секторе далека от линейной. Более того, эта граница до сих пор не является в полной мере и зональной, поскольку отдельные появившиеся на ней зональные сегменты пока разделены участками, сохраняющими изначальную пунктирную форму.

Другим приоритетом пограничной политики в северном секторе с середины XIX в. являлось усиление и комплексирование государственного контроля над линией границы. Долгое время эта политика была направлена главным образом на повышение эффективности охраны границы и контроля пересекающих ее потоков в интересах обеспечения военно-политической безопасности государства. В дореволюционный период (начиная с Крымской войны) меры по повышению защищенности тихоокеанских рубежей, наращиванию располагавшихся на них сухопутных и морских сил и увеличению числа пунктов их базирования, были приурочены обычно к внешнеполитическим кризисам, периодам подготовки к конфликтам и прямого участия в них. В советскую эпоху, особенно с конца 20-х гг., деятельность по укреплению военно-политической охраны и контроля над границей стала значительно более планомерной и системной, охватывающей все основные аспекты решения этой задачи — нормативно-правовые, материально-технические, институциональные, социальные и культурные (идеологические). В результате в конце 40-х — в 50-х гг. ХХ в. СССР удалось в целом прикрыть в военно-политическом отношении тихоокеанский участок своей границы [16, С. 52–54, 283; 21, С. 346–347]. В 60-е — 70-е гг. правительством был установлен военно-политический контроль над значительной частью арктических рубежей страны.

Существенно менее активно в северном секторе развивались механизмы таможенного и миграционного контроля. Первые попытки внедрения этих видов государственного контроля на тихоокеанской границе России относятся к концу XIX- началу ХХ в. Однако в 30-е гг. в связи с принятым курсом на жесткую барьеризацию советских рубежей, их превращение, по сути, в изолирующий контур, развитие невоенных видов регулирования на границе было остановлено или обращено вспять [5, С. 54–76; 10, С. 220–228]. Таким образом, в постсоветский период строительство в северном секторе таможенных и миграционных институтов и инфраструктуры развернулось фактически заново.

В итоге, благодаря усилиям государства, тихоокеанский рубеж на сегодня входит в число комплексно (военно-политически, экономически, социально-демографически) регулируемых границ России. Впрочем, отмечая этот важный исторический успех в деле построения на востоке страны границы линейного типа, следует сказать, что поддержание непрерывного контура контроля все еще сталкивается в регионе с очень серьезными, прежде всего, материально-техническими проблемами. Ввиду в т.ч. особенностей пространственной формы тихоокеанской границы, ее реликтовой сухопутной пунктирности и морской зональности, эффективное решение этой задачи требует неординарных объемов бюджетного финансирования и инвестиций, обеспечить которые в полной мере, государство, даже в нынешних относительно благополучных условиях, не в состоянии.

На фоне многих проблем и недостатков в политике пространственной организации и регуляции российских границ в северном секторе, еще более противоречивой была эволюция правительственных подходов к задаче ее стабилизации. С середины XIX по середину ХХ вв. государственным границам России на Тихом океане была свойственна выраженная неустойчивость. С 1855 по 1905 гг. российское правительство по различным причинам отказалось от ряда территорий (и прилегающих к ним акваторий), приобретенных в ходе, прежде всего, вольно-народной колонизации, но к тому моменту уже являвшихся в той или иной степени и объектом государственного освоения (Русская Америка, Курилы и юг Сахалина [17]). Однако, по итогам второй мировой войны, в 1945 г. СССР вернул себе значительную часть утраченного (за исключением бывших североамериканских владений) [17, С. 72–97, 150–155]. Вслед за этим, в официальном дискурсе (и во многом в общественном сознании) тихоокеанские рубежи страны начинают утверждаться как постоянные и нерушимые. Тем не менее, в некоторых районах Тихого и Северного Ледовитого океана (Курилы, акватории Чукотского, Берингова и Охотского морей) пределы российской территории и исключительной экономической зоны продолжают оставаться предметами международных споров. В 2000-е гг. стремление России распространить границы своей шельфовой зоны в Арктике, привело к ее втягиванию в территориальные споры и в этом регионе [14].

Масштабные изменения, произошедшие за последние полтора века в конфигурации российской границы в северном секторе, и напряженность, существующая на ряде ее участков до сих пор, на мой взгляд, не могут быть объяснены только военно-политическим давлением внешних субъектов. Важным их фактором являлась и является позиция российского правительства. Долгое время (по крайней мере, до 1905 г.) оно воспринимало государственную границу в северном секторе как объект для возможного дипломатического торга, а прилегавшие к ней окраинные территории как буферные, своего рода «запасные», пригодные для обмена на уступки на более геополитически значимых направлениях (в особенности, маньчжурском). Подобные установки проявляли себя и позднее, о чем свидетельствуют неоднократные, быстрые и мало связанные с влиянием международной среды переходы советских (российских) властей от заявлений о неприкосновенности своих границ к предложениям различных вариантов их корректировки [18]. Впрочем, это не означает, что такое «буферное мышление», характерное для эпохи границ «широкого» типа, имело под собой исключительно субъективные причины.

Несоответствие во многих аспектах современных рубежей России в северном секторе признакам границы линейного типа, наличие у них характеристик границ исторически предшествующих ей типов, с моей точки зрения, неразрывно связано с нынешним состоянием колонизации данного региона и, в первую очередь, со сложившейся территориальной структурой его заселения и освоения. Несмотря на значительные усилия и вложения со стороны государства, за полуторавековой период в северном секторе лимогенеза не удалось создать сплошного и достаточно плотного массива демографического и социально-экономического присутствия, который является необходимой предпосылкой существования линейной границы.

В северном секторе (и особенно, в его приграничных районах) площадное, сельскохозяйственное и индустриальное [19], освоение и заселение до настоящего времени остается в основном локальным и фрагментарным. Его главным достижением можно считать появление в данном регионе нескольких относительно крупных поселенческих и экономических анклавов, коммуникационно тяготеющих не столько друг к другу, сколько к более плотно и равномерно освоенной южной полосе Азиатской России. Структура же большей части территории северного сектора по-прежнему сохраняет маршрутно-узловой рисунок [22, С. 314–315], в определенной мере скорректированный за счет возникших в рассмотренный период новых промышленных и социальных технологий [20]. Подобная высокая степень территориально-структурной косности тыла северного сектора лимогенеза служит важнейшим препятствием на пути модернизации российских границ в этом регионе, мощным фактором их типологически неоднозначного, смешанного состояния.

Занимающий около трети всего пространства Азиатской России (в советских границах до 1991 г.) южный сектор лимогенеза охватывает